ГОРЕ-ЗЛОСЧАСТЬЕ.

     Вот народился у казачки сын. Да народился, видать, в недобрый час, в минуту неталаную. Перевязывала повитуха ему пуповину — оборвала нить. Дурная примета — злосчастный ребенок будет, горемыка да бедоноша. 

Заголосила мать, кинулась к гадалке, что да как — про судьбу своего ребенка узнать. 

А та ей и говорит:

— Нить жизни его суровая, узловатая, опутывает, словно сетями, налягает на него тяжелой обузой. Не будет у него в жизни радости.

Поплакала мать, поплакала. А что делать? Жить-то надо. 

Нарекли ребенка Кузьмою. Намаялась с ним мать, что и говорить. Пока мал был Кузьма, не понимал, что ему горькая долюшка выпала. Дите, оно и есть дите. Каждое утро хотел Кузьма с правой ноги встать, а вставал с левой. Захочет матери что-нибудь по домашности помочь, дак все наоборот выходит. Иль горшки разобьет-расколотит, иль хуже того — себя поранит. Однажды приходит он к матери весь в слезах и спрашивает, отчего у него нойка на сердце. 

Залилась мать слезами:

— Зародился ты в ту звезду бесчастную, в лихую годину. Нет тебе талану на роду... 

После этого случая совсем духом пал Кузьма: злая змея на сердце залегла. 

Вырос он жидким да слаботельным. Говорили про него: не казачьего роду... Ну что ж, в хлебе не без ухвостья. Терпели Кузю в станице: кто жалел, а кто и подсмеивался над ним, да не в зло. Он тож дружбы ни с кем не водил, одиночествовал. От людей прятался. Солнышко к закату потянулось, и Кузя на завалинке объявлялся. Молодой еще, а повадки стариковские заимел. 

В той же станице жила дочка атамана Дарья. И личиком бела, и с очей весела. Огонь-девка, живому черту глаза колет. Отцова любимица. Вздыхал атаман: «Эх, жаль, что девка. Такой бы казак вышел». Сватов отгонял, свою дочку высоко ставил. Хотел мужа ей найти, чтоб по ней был. 

Вот как-то раз проходила Дарьюшка с подружкой мимо Кузиного дома, увидела его на завалинке и запало ей что-то в душу: возьми да спроси, а это, мол, кто такой? Чтой-то раньше я его не видывала. 

А подружка ей в ответ удивляется.

— Сколько разов мимо проходила и только заприметила. Да это Кузя-горедушный.

— А от чего горедушный? — спрашивает Дарьюшка.

— Кто-ить знает. Так люди меж собой гутарят. Да вона вишь сидит, развесил печаль по плечам, сам собой любуется. 

Разобрало Дарьюшку любопытство.

— Давай подойдем к нему, — говорит.

— Да ну, — отвечает подружка и руками замахала, — с ним тока тоску разводить. 

Дарьюшка Дарьюшкой бы не была, если б на своем не настояла. 

Подошли они к Кузе. А тот и глазом не ведет. Сидит горюн-горюном. Об чем-то думу думает.

— Об чем твоя печаль-забота? — спрашивает Дарьюшка. 

Поднял голову Кузя. Видит, перед ним две девки стоят. В смущение вошел.

— Да вот, думаю, разбежалось мое счастье по сучкам да по веточкам.

— А что так? — допытывается Дарьюшка.

— Так рок судил. Так, знать, на роду написано. 

Интересно стало Дарьюшке: никогда об этом так не думала. А подружка ее прочь тянет, говорила, мол, тебе, разведет тут скуку этот Кузя. Дарьюшка и говорит ему на прощанье:

— Приходи на посиделки, у нас весело.

— Ладно, — сказал Кузя и лицом вроде бы как просветлел. 

Подружка Дарьюшки так и прыснула со смеха! Отошли подальше, она прям зашлась от хохота. Здорово, мол-де, ты над ним подшутила.

— А я не шутила вовсе, — говорит Дарьюшка и от досады брови нахмурила. 

Прикусила язычок подружка, да не надолго. К вечеру вся станица знала, что Кузю-горемыку на посиделки пригласили. Разыгрывает Дарья Кузю, всего-то дел. 

Ближе к вечеру собрался молодняк на посиделки. Дарья как всегда на первом месте: и поет, и пляшет, и в игрища играет — весела да радостна. И никому невдомек, что она ждет-пождет Кузю, да так, что сердце у нее сладко замирает. И сама-то не понимает, что с ней такой-чи происходит. Наконец-то дождалась она Кузю. Идет тот и спотыкается на ровном-то месте. Молодняк присмирел. Ждут, как дальше комедь разыгрываться будет. Дарья к Кузе подошла, за руку взяла.

— Сядь, — говорит, — опочинься и ни о чем не кручинься.

— Легко сказать, — отвечает Кузя. Вздохнул горестно и присел вместе с Дарьюшкой.

— А как в народе говорят: кто в радости живет, того кручина не берет.

— Эх, Дарья-Дарья, не знаешь ты еще горя, не ухватывала тебя нойка за сердце. 

И опять завздыхал Кузя. А Дарьюшка никак не угомонится.

— Что ж тебе радоваться неохота?

— От чего ж? — удивился Кузя. — Охота смертная, да участь горькая. 

Парни тут дурить стали. Обидно им, что Дарьюшка Кузе такую честь оказывает.

— Гляка, гляка, как она к нему липнет.

— Вот так пара!

— А Кузя-то, кочетом себя ведет. 

Обсмеяли их, обхохотали. Подхватилась Дарья, взяла Кузю за руку.

— Пойдем, — говорит, — отсель. 

Вздохнул Кузя:

— Вишь, злости сколько в людях.

— Эко, горе.

— То-то ж, что горе. 

И пошли они. Где слово какое друг дружке скажут. А где и помолчат. Только хорошо им было вдвоем. А на прощанье договорились еще встретиться. И встречались еще. А дальше больше, друг без дружки вроде как и обойтись не могут. 

Вот как-то сидят они на берегу Дона. Хорошо Кузе с Дарьюшкой. Когда с ней рядом, вроде отступает от него кручина. Взял он сухую палочку и бросил в воду. Покружила-покружила палочка и камнем на дно пошла. Запечалился Кузя: и что ж я такой злосчастный. Заприметила это Дарьюшка. Взяла незаметно камень. И говорит:

— Смотри, и у меня потонет. И бросила в воду. Глядь, а камень поплыл. Не по себе стало Дарьюшке. А Кузя совсем омрачился.

— Эх, не бывать нам с тобою в этой жизни никогда. 

Помолчала Дарьюшка, а потом и говорит:

— Взойдет солнышко и на наш двор. А ты меня сосватай. 

Удивился Кузя, слов нет.

— Я не могу, — говорит.

— От чего ж?

— Если и отдадут тебя за меня, то все одно — я с тобой жить не смогу.

— От чего ж? — допытывается Дарьюшка.

— Мне будто кто-то ноги сводит и руки назад вяжет, — говорит Кузя. — Так оно выходит, что моя любовь горькая к тебе. 

Досада Дарьюшку забрала.

— Иль, — говорит, — себя переможешь, иль я с тобой встречаться боле не буду. Поднялась и ушла. 

Посидел Кузя на бережку, посидел. И поплелся домой. Приходит и говорит матери:

— Жениться хочу. 

Мать посмотрела на него недоверчиво.

— На ком?

— На Дарье, — отвечает Кузя.

— Эх, хватил! Дочь атамана. Ты дерево по себе руби. 

Уперся Кузя. Первый раз мать его таким увидела.

— Она мне в совесть, и я ей тож.

— Это она тебя надоумила? Смеется она над тобой.

— Не до смеха нам... 

И завздыхал Кузя горестно. 

А может чо и выйдет. Пошла мать к свахе. Объяснила, что и как. Та аж рот раззявила от удивления. Мыслимо! Кузя и Дарья. И ни в какую не соглашается. Атаман характером был крутоват, скольким сватам от ворот поворот давал. Срамиться-то кому хочется.

— Да ты только проведай, — упрашивает ее мать. — Закинь удочку. От чужого стола не зазорно и повернуть. 

Подарков ей мать насулила. Согласилась-таки сваха.

— Ладно, — говорит, — вечером сбегаю, как стемнеет, чтоб от людей стыдно не было. 

Обещание свое сваха сполнила вточности. Как стемнело, пришла она к атаману. Тот уж вечерять собрался. 

О том, о сем зубы заговаривала сваха, все-то духом не решалась сказать, зачем пришла.

— Давай выкладывай, зачем явилась, — говорит атаман. — А то ходишь все вокруг да около. 

Помялась сваха и зачастила:

— У вас есть товар красный, а у нас купец славный. 

Смекнул атаман, в чем дело. И отвечает с неохотой. Как положено:

— Был бы купец хорош, товару залеживаться не к чему. Кто таков?

— Купец-молодец Кузя.

— Кузя? Купец! Да в своем ли ты уме? 

Сваха раззадорилась. Все одно — позор на свою голову накликала.

— Надо бы дочь спросить.

— Когда надо, сам спрошусь! 

А тут Дарья выходит. Своевольница.

— Отдай меня за Кузю. И на колени бух.

— В совесть он тебе штоль?

— В совесть, — отвечает Дарья твердо.

— Дочка-дочка, не накормить коня сухопарого, не наделить человека бесчастного.

— Я наделю, — говорит Дарья. Атаман в гнев вошел.

— Значит, правду про вас в станице несут. Ну, погоди. Уйдешь самовольно, я с тебя и крест сниму. 

Так и умелась сваха ни с чем. 

Мать Кузю утешает как может. Отказ, мол, жениху не бесчестье. Жених, мол, как нищий, в один дом пришел — не удалось, пошел в другой... 

Кузя ее утешения не слушает. У него думы о другом. Совсем парень в отчаянье вошел. Взял незаметно веревку и на зады пошел, там где дерево росло. Привязал он веревку к суку, встал на пенек, надел петлю на шею, простился с белым светом и с пенька сиганул. А сук возьми и обломись. Вроде как толстый сук. И дерево не гнилое. А обломился — и все тут.

— Эх ты, лютая смерть, неупросливая, неподатливая, — загоревал Кузя. — Значит, рубашка для меня еще не сшита.  

Если не время умирать, то как жить, что делать? Не знает Кузя. 

Поплелся Кузя к дому атамана. Вот идет он, а кубыть кто-то его в сторону уводит. Дошел, наконец, присел около ворот. Вдруг вышел сам атаман, отец Дарьин. Увидел Кузю, запенился аж, кипельный сделался. Спрашивает с ехидцей:

— Вы сюда по делу или для легкого воздуха?

— По делу, — промямлил Кузя.

— Вы, что ж, свой антирец имеете?

— Имею, — отвечает Кузя, — с Дарьей свидеться хочу.

— Нельзя!

— Отчего ж нельзя? Я к ней со всей душой. 

Атаман мясами дюже одержимый был. Лапища такая, что, увидев, страх берет. Послал он благим матом Кузю по ухабистой дорожке.

— Не был бы такой квелый, — кричит, — навалил бы я тебе вот этим батиком. Баранья твоя башка, иди отседа от греха. 

Встал Кузя, всей душой горем задетый. И диву дивится: ноги его сами несут от Дарьиного дома подалее. 

Через какое время приходит ему весточка от Дарьюшки. Передала ее верная подружка. Мол, ждет она своего милого дружка Кузю в полночь у дуба, и если не придет, то не увидит Дарьюшки никогда, приходили-де сваты, и отец согласье дал. 

Дождался полночи Кузя и пошел на околицу к дубу одинокому, чтобы встретиться с милой Дарьюшкой. Кругом темень, хоть глаз коли, ничего не видать. Шел-шел, шел-шел. Вроде как из станицы вышел, собачьего бреха не слыхать, а дуба все нет и нет. Назад повернул. 

Сбился с дороги Кузя, зашел в какие-то кущи непролазные. Знать, так рок судил, так суждено. И пошел Кузя свою смертыньку искать, чтоб прибрала она его поскорее. 

А Дарья к полночи поближе с постели встала, из хаты вышла, ни едина половица не скрипнула. Дверь затворила тихонечко. На конюшню зашла, своего любимого Воронка оседлала, тряпками копыта обмотала. Задами коня вывела. И к одинокому дубу направилась. 

На обусловленном месте ждет-пождет милого дружка. Ан-нет Кузи. Уж звезды блекнуть стали, а Кузи все нет. Радость у Дарьи на убыль пошла. Думки всякие одолели. Не может быть такого, чтоб Кузя от нее отказался. Видать, от горя попал в беду. 

«Домой мне все одно возврату нету, поеду-ка я Кузю искать, из беды его, родного, выручать», — решила Дарья, И поехала куда глаза глядят. 

В полдень видит Дарья в мареве, каменная девка чикиляет. «Може, — думает, — она что про Кузю знает». Догнала Дарья каменную девку, о Кузе спрашивает. Приподняла каменная девка каменные веки: храбра казачка, не убоялась ее и говорит:

— Окажи услугу. Надои у меня каменного молока, тогда скажу. 

Удивилась Дарья: вот так задача. У девки! Да еще каменной! Надоить каменного молока! Где это слыхано? 

Слезла Дарья с коня. Обошла каменную девку вокруг: не знает как к ней подступиться. А потом была не была! Ухватилась за каменные титьки и давай туды-сюды тягать. Не поддаются титьки, словом, каменные они. Ободрала Дарья руки в кровь. Вдруг видит: чудо! Брызнула струйка серая из одной титьки, упала на землю и превратилась в камень. Брызнула струйка из другой титьки, тож в камень превратилась. И пошло дело. 

Каменная девка только успевает поворачиваться. Всю землю вокруг каменьями засыпала.

— Ну, будя с тебя, — говорит каменная девка, — видать, ты под счастливой планидой родилась. 

А Дарья в ответ:

— Услуга за услугу.

— Кузя твой в обратной стороне, — говорит каменная девка. — Вяжет его Горе-Злосчастие по рукам и ногам и подале от тебя уводит.

— Какое Горе-Злосчастие? — забеспокоилась Дарья. — Я ни разу его не видала.

— Ну, это не мудрено: довольно взглянуть на Кузю через правое ухо твоего коня. 

Обрадовалась Дарьюшка, хотела каменную девку приобнять, да та опять зачикиляла по своим делам. 

Теперь у Дарьюшки задача: Кузю-горемычного отыскать. Поворотила она коня на обратный путь. 

Долго ли, коротко ли, нагоняет Дарьюшка Кузю. Идет он пешки, спотыкаясь, горемилый ее. Слезла Дарья с коня и посмотрела в его правое ухо. Батюшки мои! Свят-свят! Что она там увидела. 

Горе-Злосчастие тонешенько, чернешенько, голова у него малым-малешенька, с наперсточек будет, туловище не спознать с соломиной, лычком связанное, подпоясанное, мочалами ноги изопуталися. 

Бежит оно впереди Кузи и чертит что-то на дороге: судьбу его изменяет. То кругами вокруг него ходит: темнеет от этого у Кузи в глазах; то камень ему под ноги катнет — спотыкается Кузя; то на него запрыгнет, сядет на шею — согнется Кузя в три погибели; то к самому сердцу припадет — застонет Кузя, закручинится... Хочет назад поворотить, а Горе-Злосчастие ему не дает. 

Захолонуло сердце у Дарьюшки, на такое глядючи. «Ну, — думает, — погодь, мерзавка ты, эдакая, расправлюсь я с тобой». 

И поехала за ними вслед, чтоб только из виду не потерять. 

На перекрестке дорог, у бел-горюч камня остановился Кузя, прилег под кустиком и вроде бы приснул. 

Глянула Дарья через правое ухо коня на своего бедоношу милого. И видит: забралось Горе-Злосчастие ему на грудь да чтой-то нашептывает. Вздрагивает Кузя во сне, душа его криком кричит, стонет, мечется. 

Призадумалась Дарьюшка, как ей Кузю от Горя-Злосчастия освободить. И хлоп — придумала! Подошла она поближе к Кузе, расстелила тряпочку, приготовила нитку с иголкой. И говорит:

— Горе-Злосчастие, покажись-объявись. 

А то молчок, затаилось. Трусливое, видать, это самое Горе-Злосчастие. 

Замечает Дарья: успокоился Кузя, заснул глубоким сном. 

Что делать? Чем бы Горе-Злосчастие замануть? Выплела Дарьюшка из косы ленту, такую красивую. И говорит:

— Хошь, ленту подарю? 

И положила ее на траву около себя. Глядь, исчезла лента.

— Ну покажись-объявись, — просит Дарья. А Горе-Злосчастие — ни гу-гу. Сняла Дарья колечко.

— Хошь, перстенек подарю, тока объявись. 

Раз! И Горе-Злосчастие из рук перстенек вырвало. 

И хихикает, злорадствует. 

Расстроилась Дарья, дарить больше нечего. Схватилась за голову. Ба! Еще платок остался. Сняла платок, расстелила на траве, а сама за один край крепко его ухватила.

— Хочешь, говорит, — платок подарю, не простой, узорнотканый, тока объявись, очень тебя прошу. 

Горе-Злосчастие хвать платок. 

А Дарья его держит. 

Горе-Злосчастие на себя его тянет. 

А Дарья на себя.

— Отдай платок! — кричит Горе-Злосчастие.

— Не отдам, — говорит Дарья. — Ни за что не отдам. Порвем платок. Какая тебе польза будет. 

Отпустило Горе-Злосчастие платок и спрашивает:

— Тебе каким манером показаться?

— А каким ты можешь?

— Дык, я в любом виде могу объявиться.

— Ды не сможешь.

— А вот и смогу!

— Ды не сможешь!

— Смогу!

— Завейся тогда веревочкой. 

Глядь, веревочка завитая на тряпочке лежит. Схватила Дарья веревочку. Завязала в три узла. В тряпочку завернула. И зашила. 

Ругается Горе-Злосчастие, грозится страшными карами. 

А Дарье одна дума: куда эту треклятую тряпицу деть. Сердце заходится, в висках стучит. Неужель удалось Горе-Злосчастие провести. 

Видит, бел-горюч камень у дороги лежит. Еле-еле отворотила Дарьюшка его, бросила под него тряпицу с Горем-Злосчастием. Ух! Дух бы надо перевести. Глядь, а камень покраснел, как маков цвет, и развалился пополам. 

Схватила Дарья тряпицу, подбежала к дубу столетнему и кинула ее в дупло. Закачался дуб, затрещал, вот-вот упадет. Вытащила Дарья тряпицу из дупла. Побежала к Дону и бросила ее подале в воду.

— Поразмыкай Горе-Злосчастие, Дон ты наш, батюшка! 

И на колени упала. 

Пошло Горе-Злосчастие камнем на дно. Забурлила вода. Застился туманом Дон. Вышло тут солнышко из-за туч, подул ветерок, развеял туман. И успокоилась река. Приняла, знать, Горе-Злосчастие на себя. 

Поклонилась Дарья Дону-батюшке. Полегчало ей на душе. Справилась-таки она с Горем-Злосчастием. Пошла к своему Кузе милому. А тот спит себе, разметался. Хорошо ему, видать, сладко спится. 

Умаялась Дарья. В сон ее потянуло. И прилегла она рядом с Кузей. 

Сквозь сон чувствует Дарьюшка, целует ее кто-то. Глаза открыла, а это Кузя ее жарко обнимает.

— Вставай, — говорит, заждался я тебя. 

Да голос такой уверенный, диву даешься. 

Глядит Дарья на него во все глаза. Сила в Кузе большая. Откуль? 

А тот кудрями тряхнул. (Сроду у него кудри-то не вилися.) И говорит:

— Вставай, лебедушка. Нам в станицу засветло надо попасть. 

Встала Дарья. Кузей любуется: ее рук дело. А Кузя коня споймал, вскочил в седло. Опять Дарье удивление: вот тебе и мешковатый Кузя, вот тебе и бедоноша. 

Кузя подхватил ее наперед себя и поехали. Народ на улицу высыпал. И атаман со двора вышел. Видит, Дарьюшка едет. А рядом с ней казак. Молодцеватый. Как влитой в седле сидит. Ну, Дарья, ну и девка! Нашла, знать, по себе муженька. Да как песню играют. Как красиво выводят. Подъехали они поближе. Да не как это Кузя! Ах, так раз так! Кузя — он и есть. Досада взяла атамана, батиком, как шашкой, заиграл. Спрашивает:

— Это ты никак, Кузя?

— Нет, — отвечает казак, — не Кузя, а Кузьма, прошу любить и жаловать. 

Остепенился атаман, народ на него смотрит.

— Ну, если Кузьма, тогда засылай сватов.